Кэрол Дуглас - Новый скандал в Богемии

Мы схватили свои новоприобретенные оперные бинокли и, как только свет потушили, а огромный занавес начал скручиваться кверху, будто диковинное засыпающее чудовище, подняли их к глазам, чтобы не пропустить ни одного момента.

Неудивительно, что Ирен осмелилась спеть эту роль даже при столь небольшой подготовке: «Невеста призрака» была кантатой для хора, баритона, тенора и сопрано. Хватило бы и самого простого антуража, хотя работники сцены исправно крутили всякие лебедки и дергали за тросы, чтобы поднимать и опускать различные части занавеса и декораций.

Однако на нас – малочисленную, но внимательную аудиторию – магический, тщательно выстроенный эффект производили не превращения на сцене, а музыка. А когда Ирен начала петь, обычная магия превратилась в великолепие настоящего волшебства.

Я слышала Ирен в оперной партии лишь однажды – в «Святой Людмиле», здесь же, в Богемии. А Годфри и Аллегра вообще никогда не видели ее на сцене в большой постановке. Так что все мы пребывали в полном восторге, наблюдая, как свет дрожит от трелей Ирен, целиком заполняющих пустой театр ее присутствием, ее силой, ее голосом.

Я не могу передать, какой потрясающий эффект оказывает серьезное произведение на тех, кто в своей жизни слышал только песенки в салонах. Я знала, что Ирен поет как самый настоящий ангел и что в ее голосе присутствует глубокое, темное подводное течение виолончели, со всей ее ясностью и сладостью. Я знала, что она прирожденная актриса и потому может вставить душераздирающее сдавленное рыдание в сверкающее глиссандо нот, но никогда раньше я по-настоящему не слышала ее – до этого вечера, до этого представления, до этой кантаты.

Годфри не шевелился и, казалось, не дышал. Сбоку от него Аллегра обратилась в застывшую статую, лишь белки глаз поблескивали в темноте. Все наши движения заключались только в муках выбора между оперными биноклями, чтобы как можно ближе видеть Ирен и малейшие движения ее лица, – и обычным зрением, когда солистка представала крохотной далекой фигуркой, которая тем не менее звучала как колокол, подчиняя и захлестывая все наши чувства.

Не имело никакого значения, что мы не понимали богемский диалект: музыка и движения говорят на универсальном языке. Сюжет был готическим, даже зловещим. Ирен играла роль молодой невесты, чей возлюбленный приходит за ней в ее скромный домик, чтобы унести в свою родовую обитель – могилу на близлежащем кладбище. Как созвучно нашим недавним приключениям в Богемии!

Только одна деталь показалась мне неподобающей: костюм Ирен, состоящий из полупрозрачной тонкой ночной рубашки, столь же открытой, как то платье, в котором Татьяна принимала Годфри – и меня, разумеется.

Пока мы смотрели, слушали, впитывали, время летело, будто стая призраков. Я особенно ждала эффектной оркестровки, которую упоминала Ирен, – на строчках «Psihoufem ve vsi zavyli», что она перевела как «Тихий, страшный хор завыл»[37].

Теперь, когда кантата достигла своей кульминации в сцене на кладбище и стал очевиден весь тон произведения, я поняла эту аллюзию. Хоть Ирен и пела «Невесту призрака» – что достаточно забавно, учитывая ее давнишнее желание стать невестой короля Богемии, – жутковатый сюжет был не очень важен для представления. Главное заключалось в звуке, эмоциях, артистизме. В триумфе Ирен.

Я кинула быстрый взгляд на Годфри – посмотреть, не прослезился ли он, как король Богемии, когда слушал пение Ирен. Нет, я увидела только естественный блеск глаз, хоть Годфри и сидел как каменная статуя. Как бы там ни было, он оставался настоящим английским адвокатом.

Что касается нас с Аллегрой – это совсем другая история. По обеим сторонам от восхищенного, но сдержанного Годфри мы комкали в руках платочки и пытались всхлипывать незаметно, во время реплик хора.

Честно говоря, лично меня порой так захлестывали эмоции, что приходилось отворачиваться от сцены, чтобы спутники не заметили искаженного выражения моего лица.

И вот во время одной из таких «сохраняющих лицо» интерлюдий я случайно глянула на боковую ложу и обнаружила там неподвижную темную фигуру, скрывающуюся за портьерой, ведущей в фойе.

Я набрала воздуха, собираясь пожаловаться на то, что условия Ирен нарушены. Уж королю-то следовало знать, как опасно перечить ей! Потом я пригляделась к этому мужчине – потому что фигура точно была мужская. Высокий, да… Но разве он такой же высокий, как король Богемии? И эта фигура казалась стройнее…

Я почти встала со своего места. Какое нахальство! Этот человек влез даже туда, куда не осмелился сунуться король. Представьте себе – Шерлок Холмс, тайком пробравшийся в Национальный театр, чтобы послушать пение Ирен! И он еще утверждал, что немедленно возвращается в Лондон!

Впрочем, чего ожидать от так называемого частного детектива, который с такой охотой унижал себя маскировкой, – только еще большего лицемерия!

Я действительно в возмущении привстала, но Годфри взял меня за запястье:

– Нелл, не стоит так увлекаться, – сказал он улыбаясь, – хотя все это очень волнительно.

Я подчинилась, не желая привлекать его внимание к очередному обожателю его жены: одного короля для Годфри более чем достаточно. Когда же я снова посмотрела в ту сторону, фигура уже исчезла, натолкнув меня на неприятную мысль, что ее появление было игрой моего воображения.

Кантата завершилась без происшествий, хотя в кульминационной сцене под потолком закачалась люстра – видимо, часть хитроумной сценографии, придуманной, чтобы взволновать аудиторию.

Ирен пела, забыв обо всем, кроме своей роли, – даже о своей скромной аудитории. Как любой хороший певец, она всегда пела для себя, и только для себя.

После представления, когда наши ладони уже начали гореть от бешеных аплодисментов, мы спустились вниз, чтобы на сцене пообщаться с музыкантами и певцами. Щедрость короля обеспечила нас лучшим французским шампанским, и все мы без конца поднимали бокалы, восхваляя друг друга.

Мистер Дворжак, вытирая выступивший на лбу пот и дорожки от слез на щеках, метался от группы к группе.

– Восхитительно, восхитительно, – бормотал он по-английски, пожимая нам руки и еще больше травмируя отбитые хлопками ладони.

Он нашел Ирен, расцеловал ее в обе щеки, как какой-нибудь француз, а затем заключил в неожиданные, но очень трогательные медвежьи объятия.

Получив признание маэстро, моя подруга повернулась к Годфри с невысказанным вопросом в глазах. Годфри подошел к жене и, не говоря ни слова, поднял ее и закружил в триумфальном объятии, отказываясь опускать на землю, несмотря на ее шутливые мольбы, пока кто-то не поднес им фужеры, до краев наполненные шампанским.

Аллегра ускользнула из-под моего бдительного взора и кружила головы хору, особенно юным джентльменам, которые изо всех сил старались найти с ней общий язык – впрочем, тщетно.

Я наблюдала за общим весельем и ходила туда-сюда, потерявшись в щебете незнакомого языка, уставшая, но счастливая и в какой-то степени удовлетворенная. Под конец меня заворожило зрелище колышущихся над нами различных частей задника, мерцающих в мягком свете массивной люстры, которая, как звезда, горела высоко под потолком.

Не знаю, сколько я простояла задрав голову, как вдруг мне на ухо кто-то сказал:

– Простите, мисс. Английский?

Я глянула на человека, одетого не в костюм, как все остальные, а в свитер и обычные брюки, и кивнула.

– Кра-си-вый декорация, – произнес он медленно и горделиво. – Я тяну. – Он указал вверх, а потом на себя.

– Ага. Вы… тянете задник вверх и вниз. Вверх и вниз. – Ненавижу языковые барьеры, из-за которых приходится показывать жестами, что я имею в виду, как в какой-нибудь пантомиме или игре в шарады.

Он разулыбался:

– Она петь… кра-си-вый.

Я кивнула и тоже улыбнулась, затем снова посмотрела вверх на тускло мерцающую люстру. Внезапно какое-то смутное беспокойство заставило меня нахмуриться. Когда я опять взглянула на своего собеседника, он тоже хмурился.

– Большой свет – вниз, – сказал он, нервно посматривая на Ирен, стоявшую в центре группы певцов. Он покачал головой.

– Вниз… слишком рано, слишком быстро? – спросила я.

Он опять покачал головой:

– Вниз… плохо. – Он поднял вверх указательный палец. – Человек идти наверх.

– Человек? Какой человек?

Он огляделся по сторонам, словно ища взглядом кого-то знакомого, затем покачал головой.

– Все ка-ра-шо, – объявил он и, кивнув последний раз, удалился.

Я осталась на месте, вспоминая дрожь люстры у Ирен над головой и высокого худого мужчину во тьме зала, впоследствии исчезнувшего. В голове у меня вертелись путаные объяснения рабочего сцены.

Возможно, у Шерлока Холмса – если это и правда был он – были другие причины так дерзко являться на сегодняшнее представление, помимо желания послушать Ирен. Возможно, он еще раз спас ей жизнь от неумолимой руки врага.